Пожертвовать, spenden, donate
Главное меню
Новости
О проекте
Обратная связь
Поддержка проекта
Наследие Р. Штейнера
О Рудольфе Штейнере
Содержание GA
Русский архив GA
Изданные книги
География лекций
Календарь души35 нед.
GA-Katalog
GA-Beiträge
Vortragsverzeichnis
GA-Unveröffentlicht
Материалы
Фотоархив
Видео
Аудио
Глоссарий
Биографии
Поиск
Книжное собрание
Авторы и книги
Тематический каталог
Поэзия
Астрология
Г.А. Бондарев
Антропос
Методософия
Философия cвободы
Священное писание
Die Methodologie...
Печати планет
Архив разделов
Terra anthroposophia
Талантам предела нет
Книжная лавка
Книгоиздательство
Алфавитный каталог
Инициативы
Календарь событий
Наш город
Форум
GA-онлайн
Каталог ссылок
Архивные разделы
в настоящее время
не наполняются
Поэзия

Бек Татьяна Александровна (1949-2005)

Сборник стихотворений



*  *  *

Пожелтел и насупился мир.
У деревьев осенняя стать.
Юность я износила до дыр,
Но привыкла – и жалко снимать.

Я потуже платок завяжу,
Оглянусь и подумаю,
                  что
Хоть немного ещё похожу
В этом стареньком тесном пальто.



*  *  *

Вечно манили меня задворки
И позабытые богом свалки...
Не каравай, а сухие корки.
Не журавли, а дрянные галки.

Улицы те,
        которые кривы,
Рощицы те,
       которые редки,
Лица,
       которые некрасивы,
И – колченогие табуретки.

Я красотой наделю пристрастно
Всякие несовершенства эти...
То, что наверняка прекрасно,
И без меня проживёт на свете!




*  *  *

Снова, снова снится папа,
Вот уже который день...
Вечное пальто из драпа,
Длинное,
        эпохи РАППа,
Я кричу: «Берет надень!»

Но глядят уже из Леты
Свёрлышки любимых глаз.
Нос картошкой. Сигареты.
«Изменяются портреты», –
Повторяю в чёрный час.

На морозе папа-холмик...
Я скажу
        чужим
              словам:
– Был он ёрник, и затворник,
И невесть чего поборник,
Но судить его – не вам!




*  *  *

Беззащитность напоказ,
Боевитая ранимость, –
Презираю вашу мнимость
И хитро косящий глаз!

Тот уже бесспорно врёт,
Кто,
    восторги примечая,
Своего сиротства гнёт
Расписал за чашкой чая.

Не назойлив, не расхож
Истинной печали трепет.
Все-то щёлочки залепит.
В этот мрак – не попадёшь.



Поэт

Был и ты когда-то молод,
Зол и этим интересен.
Бескорыстие и голод.
Мало денег – много песен.

Звук был низок и неистов.
А потом
        пошёл
               на убыль...
Что мне гипсовые губы
Облупившихся горнистов?!




*  *  *
                         Л. Д.

Одиночество в душном кафе.
Но,
   как в зеркале, я замечаю;
Одинокий старик в галифе
Заказал себе хлеба и чаю.

А когда погляжу за окно,
То увижу, как на амальгаме:
Солнцу холодно, солнце одно
И озябшими машет руками.

О, куда бы ни вёл меня путь,
Мне повсюду маячит моё же...
Наше внешнее – это не суть.
Мы родные! Мы очень похожи.

От рождения нас в кожуру,
В чешую, в оперенье одели...
Я умею глядеть сквозь кору
И поэтому, жалуясь, вру:
Мне не так одиноко на деле!




Дерево на крыше

Я – дерево, растущее на крыше.
Я слабосильнее, кривее, ниже
Обыкновенных, истинных. Они же
Мнят, будто я – надменнее и выше.

Они – в земле могучими корнями,
Как ржавыми морскими якорями.
А я дрожу на цыпочках над ними –
Желанными, родными, неродными...

И не в земле, и до небес далёко.
– Вы слышите, мне очень одиноко,
Заброшенному чудом в эту щёлку! –

Лишь ветер треплет рыженькую чёлку.




Миг

Часто день суетлив и бездарен,
Разворован, размыт, разбазарен,
Но бывает – запомнится миг...
В зимнем дворике дворник-татарин
На скамейке разлёгся, как барин,
В ожиданье друзей-забулдыг.

Не заметен, не страшен, не жалок,
Всё твердит про какой-то «подарок».
И никто во дворе не прервёт
Ни горелок, ни пряток, ни салок...
Он глядит на детей и на галок
И татарскую песню поёт.




*  *  *

При тросточке, над бездной,
Шёл человек чудесный
С ужасной бородой,
С улыбкой неуместной
И тайною бедой.

Он объяснял нам чинно:
Кручина не причина
Отчаиваться, раз
Есть курослеп и чина,
Ольха, берёза, вяз.

С улыбкой виноватой,
В рубашке полосатой,
Он – баламут и мот,
Но вовсе не бездельник –
Сказал, что проживёт
Без счастья и без денег,
Поскольку есть репейник
И ласточкин полёт...

Я знаю, что не врёт.




*  *  *

Если вы меня не перебьёте,
Я вам человека покажу.
Это ваш товарищ по работе
Или же сосед по этажу.

Совершенно неуместный некто.
Пустомеля, спица в колесе,
Пугало Рязанского проспекта
Или Хорошевского шоссе.

Птичьего ли рынка посетитель,
Шахматных ли споров краснобай, –
Он влюблённый, а не просто зритель,
Как его в сердцах ни называй.

Сам он и не думает про это,
Я же вам ручаюсь головой:
Без его линялого берета
Вымрет город,
            вымрет деловой...





*  *  *

Ты неверно живёшь. Ты не видишь ни грушевых веток,
Ни грошовых сандалий старухи, сидящей в кино…
Одинокий охальник, ничей ни потомок, ни предок,
Опечатка, зиянье, забытое цепью звено.

Как безжалостно небо! Душа оступилась – и крышка:
Потеряла дорогу,
               своих не находит начал.
А ведь был – и очкарик, и школьник, и чей-то сынишка;
И высокие звёзды подзорной трубой приручал;

И лимонниц любил, и капустниц; и карта Европы
Волновала как тайна; и бабушка пела про степь...
Я живое лицо различаю под ретушью злобы:
Это просто усталость –
                      ещё восстановится цепь!





*  *  *

Ревностью испепеляет мать
Ту, за которой стоит чужбина.
Я твоего не присвою сына –
И не подумаю отнимать.

Здесь у трагедии – жест игры:
Песен и сказок полна корзина...
Я твоего не похищу сына –
Я постою с ним возле Куры.

Здесь у трагедии – вид кинто:
Крепко упрятана сердцевина.
...Лучшего
          я разглядела
                     сына:
Сванская шапочка, и пальто

Настежь, и грубые башмаки.
Этого не засосёт трясина.
Я твоего полюбила сына
Всем географиям вопреки.

Не разменять ни ему, ни мне
Золота родины, речи, клана.

...Как над Курою стемнело рано –
Словно задёрнули свет в окне!





*  *  *

Ночные наши дни темны и окаянны...
Давайте же прервём напрасные труды,
Поставим васильки в гранёные стаканы
И станем изучать историю беды,

Которую, увы, мы знаем препаршиво.
А как сказал один непревзойдённый муж,
В китайских башмаках немецкого пошива
Россия шла и шла сквозь реквием и туш.

...Шагает и теперь по направленью к безднам
В кружении крутом откормленной мошки.
И в облаке вражды,
                 и с гонором болезным, –
И требуют жратвы всё те же башмаки!

Однако мне ль судить,
                   когда я плоть от плоти
И правнучка её, и пригоршня, и пясть...
Невероятный свет,
               сполохом на болоте,
Морочит, и ведёт, и не велит пропасть.




*  *  *

Далеко, за кустами жасмина
Юность, тёмная, как мезозой, –
Где на все наши вольно и смирно
Отвечала я страшной грозой, –

Так боялась вмешательства.
(То есть –
Посяганий, советов, облав).
...Я не знала, что главная доблесть –
Сохраниться, с людьми не порвав.





*  *  *

И эта старуха, беззубо жующая хлеб,
И этот мальчонка, над паром снимающий марки,
И этот историк, который в архиве ослеп,
И этот громила в объятиях пьяной товарки,

И вся эта злая, родная, горячая тьма
Пронизана светом, которого нету сильнее.
...Я в детстве над контурной картой сходила с ума:
«На Северный полюс бы! В Африку! За Пиренеи...»

А самая дальняя, самая тайная соль
Была под рукой, растворяясь в мужающей речи.
(...И эта вдова – без могилы,
где выплакать боль,
И этот убийца в ещё сохранившемся френче...)

Порою покажется: это не век, а тупик.
Порою помнится: мы все – тупиковая ветка.
Но как это пошло: трудиться над сбором улик,
Живую беду отмечая лениво и редко!

Нет. Даже громила, что знать не желает старух,
И та же старуха, дублёная криком: «С вещами!»,
И снег этот страшный, и зелень,
                             и ливень, и пух –
Я вас не оставлю. Поскольку
                          мне вас завещали.





*  *  *

Всё кончается!
                С каждой кончиной
Жизнь уходит, пощады не зная.
...Этот стол. Этот нож перочинный.
Эта чистая шаль кружевная?

И рукав от военной рубашки,
И гребёнка, и лампа, и клещи,
И в коробке – старинные шашки,
И другие ненужные вещи –

Всё, что пахнет родным человеком
И внезапно бросает в рыданье, –
Стало памятью и оберегом,
На глазах обращаясь в преданье.





*  *  *

Властолюбие – тёмная ересь,
Превращённая похоть и месть...
Лучше пить. Лучше спать изуверясь, –
Чем чужую свободу изъесть.

Он на ясную душу нацелен –
Вымогатель, вампир, златоуст...
Подчиняющий – неполноценен,
Посягающий – болен и пуст.

– Раболепства алкал – подавись им! –
Для меня ж,
          при погоде любой,
Ты уродлив, поскольку зависим
От того, кто подавлен тобой.

Отрываясь от важного дела,
Попадая в лихой переплёт, –
Я вас всех, как ни странно,
                         жалела:
Вы же мрёте без рабьих щедрот!

Я и слушала вас, и вздыхала,
Сострадая натуре крутой.
Только вам понимания мало –
Обожанием вас удостой.

Нет уж, дудки! Прильнув и отпрянув
(Ты прости меня, бедный злодей), –
Я бежала бегом от тиранов
В равнодействие добрых людей.

...А на старости лет (или раньше),
Озаряя деталью рассказ, –
О тираны мои, о тиранши! –
Я сложила бы
           Сагу
              о вас.





*  *  *

Это что на плите за варево,
Это что на столе за курево?
Я смутилась от взгляда карего
И забыть уже не могу его.

Там, за окнами – вьюга страшная,
Тут пытают перо с бумагою...
Мне сказали, что я – отважная.
Что мне делать с моей отвагою?

– Коль отважная, так отваживай. –
...Но какая тревога – нежная!
О, любовь моя, – свет оранжевый,
Жар малиновый, буря снежная...





*  *  *

Не лицо мне открылось, а свет от лица.
Долгожданное солнце согрело поляну.
Я сказала себе,
             что уже до конца
Никуда не уйду и метаться не стану!

Это было как ясная вспышка во тьме,
Это было отчётливей вещего знака...
(Так больного ребёнка в счастливой семье
Необузданно любит бездетная нянька.)

Я сейчас не хочу ничего объяснять,
Но по этому свету,
               по этому знаку
Я – невнятная дочь и небывшая мать –
Ощутила любовь как могучую тягу!

...Разолью по стаканам кувшин молока:
Отстоялось на холоде – и не прокисло...
Надвигается вечер. Плывут облака.
И людская порука исполнена смысла.




*  *  *

                     Д. З.

В этой стёганой куртке,
                   похожей на праздничный ватник,
Ты принёс мне подарок –
копилку для медных монет, –
Мой возлюбленный
                  (нет! соревнитель, соперник, соратник),
Бедуин, и алхимик,
                  и милостью Божьей поэт.

Я сама не своя... Я сама не твоя...
                                Но тебе лишь
Раскрываю нутро,
              где царят паутина и пыль.
Ты мне веришь, скажи?
                 Ты мне веришь? (Конечно, не веришь).
Настоялась брусника –
                    откроем хмельную бутыль.

– Как ты жил до меня, –
                     расскажи в произвольном порядке.
– Чур-чура, – отвечаешь. –
                     Сегодня рассказчица – ты.
...Мы – отсталые дети:
                     нам только бы жмурки да прятки.
Лишь судьба, как орлица,
                      с небесной глядит высоты.
Я закутаюсь в шаль,
                    создавая умышленный образ.
Ты набьёшь самокрутку
                    опасно-лихим табаком.
...А за окнами солнце
                    набухло, как зреющий колос.
И рассвет, точно песня,
                     тоскует незнамо по ком.

Я тебя не отдам
             ни в разлуку, ни в дым, ни в потерю,
Ни в заморскую бурю,
                  ни в русскую злую пургу...
– Ты мне веришь, скажи? Ты мне веришь?
                                  – Конечно, не верю.
Но уже без тебя (кем бы ты ни была)
                                   не
                                      могу.




*  *  *

                                       И. Ц.

«Родиться в России с умом и талантом» –
Несчастье! Но хуже – родиться с гордыней,
Лишённой смирения... Девочка с бантом
Глядела как в шоке на ельник, на иней,

На хлебное поле в сокровищах сорных,
На мелких улиток, закрученных туго,
На дальние звёзды размером с подсолнух,
На хищных зверей карусельного круга,

На фрески в метро и на школьную доску...
Висела на брусьях. Зубрила таблицу.
Хозяйственным мылом стирала матроску
И строем ходила на «Синюю птицу».

А мир наплывал как любовь и угроза,
Как страшное и вожделенное чудо...
Казалось: душа развернётся как роза.
Случилось: уродливый бунт из-под спуда.

...Уже на ветру покосился треножник,
Своей кривизною судьбу повторяя.
И скоро хореи размоет раёшник –
Похожий на рой и далёкий от рая.





*  *  *

                            Мне ничего не надо.
                            Я падаю в себя.
                            В.Ходасевич

О, покуда живёшь, – как материя, зреешь,
Ибо существование алчно и сыро...
Я – избыток меня, не желающий зрелищ,
Уходящий в молекулы тайного мира, –

Чтобы там отмолчаться и выстроить долю,
Точно в школьном углу – в наказанье за норов.
А ещё я завидую зимнему полю,
Где животные могут отдельничать в норах!

Смерть огромней, чем жизнь,
                        но реальней, чем символ.
Это знанье лежит у судьбы в подоплёке...
Бог пришёл и баюкает: деточка, спи, мол,
А проспишься – иди и расти по дороге.





*  *  *

То ли сполох беды, то ли радуга,
То ли Муза в мужском пальто...
Я не вашего поля ягода!
Я не ягода. Я не то.

...Грянут с неба огромные градины –
Станут прыгать, как злой горох!
Но царапины, шишки, ссадины
Равнодушьем покроёт мох.

Я любила, но больше – плакала...
Комментарий
           даю
              к судьбе:
Если девочку стригли наголо,
То она навек не в себе, –

Как в чужой, недающейся местности
(Поперёк. Вразрез. Не в ладу.), –
Всю-то жизнь умирать от пресности,
Точно рыбе морской – в пруду.





*  *  *

Какая родословная без мифа,
Который разом горек и лучист?
Мой дед
       скончался
                от сыпного тифа,
А был красавец и эсперантист.

На перекрёстке времени и места,
Где вскоре воцарится кабала,
Двоюродная бабка из протеста
Взяла и яду в полдень приняла.

Вас прежде срока уложила Клио
В отдельную древесную кровать:
Не выгнула, как сталь не закалила,
Изъяла до террора... Благодать!

По возрасту – не предки вы, а дети
Мне, выросшей в массовке тупика...
А смерти нет. Есть участь – лихолетье
Как тяжкая, как общая река.





*  *  *

Сколько можно канючить
                   и жить на проценты от боли?
Я сама на себя
             выливаю ушат новизны.
Мне сейчас хорошо, как бывало
                           прогульщицей в школе:
На газоне лежать, и курить,
                        и рассказывать сны,

И делиться с дружками
                    излишками бреда и срама,
И насвистывать джаз,
                    и приманивать будущий крах,
И глядеть в небеса,
                   и – когда раздвигается рама...
...Мне опять хорошо,
                   как на ранних (ау...) поездах!

Если где лотерея,
                то я покупаю билеты.
Если «Овощи-фрукты»,
                   то мне по карману хурма.
А внизу, в переходе,
                   любитель рисует портреты,
Где утрирует прелесть, и льстит,
                  и почти задарма.

У меня сарафан,
                у меня босоножки без пяток
И могучая странность –
                   выпаривать счастье из бед.
...Да. Была горемыкой.
                   Но если рассмотрим остаток –
Он блажной, драгоценный
                    и даже прозрачный на свет.






*  *  *
                                          O. K.

Что касается Кёльна, – его разбомбили дотла
Исключая Собор, потому что служил орьентиром...
Городское пространство осталось в чём мать родила
С виноватою каверзой плакать вослед бомбардирам.

Это позже сквозняк запоёт меж лесов и стропил,
Подбивая природу калькировать что потеряла.
И подумал Господь – и тяжёлой печатью скрепил
Накладные бумаги по поводу стройматерьяла.

...Накануне Крещения выпал такой снегопад,
Что похоже на бедствие. Впрочем, светло и привольно...
Начинается эра (какая?) – и птицы не спят,
А поют в витражах. Вот и всё, что касается Кёльна.

Январь 2001




*  *  *

С гонором послевоенной закалки
Кормит ворону старик инвалид.
А на припёке лесные фиалки
Вдруг расцвели меж строительных плит.

Горе заквасит глотком горлодёра,
Сам себе закусь, и храм, и стезя...
– Не городи по возможности вздора:
Дескать, любить это место нельзя. –

Можно! (Как дырку латает иголка).
Можно – за родину вставши горой.
...И потихоньку спуститься с пригорка,
И рассчитаться на первый-второй

(Вечно вторая, зады повторяя,
Хитросплетаю, свирепствую, вру), –
И замолчать в километре от рая,
И, как фиалка, синеть на ветру

(Слава Всевышнему, что не слукавил:
Пустошь просторнее, чем западня), –
И доживать за пределами правил,
Тут, – где моя вымирает родня.


Татьяна Бек. 
Снегирь. Стихи. М.: Советский писатель, 1980.
Замысел. Стихи. М.: Советский писатель, 1987.
Смешанный лес. М.: ИВФ Антал, 1993.
Узор из трещин. Стихи недавних лет. М.: ИК Аналитика, 2002. 



Дата публикации: 28.09.2010,   Прочитано: 6309 раз
· Главная · О Рудольфе Штейнере · Содержание GA · Русский архив GA · Каталог авторов · Anthropos · Глоссарий ·

Рейтинг SunHome.ru Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика
Вопросы по содержанию сайта (Fragen, Anregungen)
Открытие страницы: 0.10 секунды